Тайная магия Депресняка - Страница 25

Но однажды случилось так, что Мошкин слишком сильно дернул рычаг, сгибавший ствол для зарядки, и сломал его. Ружье на две недели было отдано в починку, из которой Мошкин так его никогда и не забрал. Он уже ощущал смутное беспокойство – безошибочный признак того, что вот-вот его подхватит очередной волной.

«Жаль, что я не Меф и у меня нет его силы воли. Меф как паровоз – поставишь его на рельсы, и идет до конца, никуда не сворачивая. Сказал, что будет стоять на кулаках – и хоть бы день пропустил. Даже месяц назад, когда мы сутки подстерегали златокрылых в засаде, преспокойно стоял себе», – думал Мошкин с грустью. Это было его обычное состояние: хотеть быть кем угодно, только не самим собой. Раз десять в день он мечтал обменяться с кем-нибудь телами, только чтобы вместе с телом отдать и все комплексы.

Случайно Мошкин увидел на потолке большую каплю воды, протекшую с крыши, и стал двигать ее одними глазами. Капля скользила по потолку, вычерчивая прямые, четкие буквы. И, когда последний штрих был уже дописан и капля замерла, Мошкин внезапно понял, что написал: НАТА.

Мошкин смотрел на это слово до тех пор, пока влажный след букв совсем не испарился. Да, глупо скрывать, он любил ее. Любил не потому, что подчинялся магии, против нее у Евгеши, рожденного с ней в один день и час, была защита, а просто потому, что никуда не мог от этого деться. Злился, комплексовал, страдал, строил планы, мечтал – кто бы поверил, какие смелые фантазии бывают порой у робких людей! – и… любил.

«Глупо: я люблю вздорную девицу! Как французы у Достоевского: сплошная форма и никакого содержания! А я, наоборот, никакой формы, зато куча содержания! – сердито подумал Мошкин и тотчас невольно спросил сам себя: – А она вздорная, да?»

Разумеется, ему никто не ответил. Мошкин уже начал одеваться, когда из комнаты Наты неожиданно донесся дикий крик.

Мошкин замер, накапливая силы, чтобы совершить поступок, и, ощутив мгновенное облегчение, когда лед робости треснул, ринулся в гостиную. Схватился за ручку и внезапно замер, поняв, что вся его одежда состоит из нелепых синих трусов, которые может купить только любимая бабушка на день рождения, и носка на правой ноге, страдающего от крайнего одиночества. Надеть носок на другую ногу он как раз собирался, когда Ната снова закричала:

– Помогите! Кто-нибудь!

Повторившийся крик вывел Мошкина из замешательства. Он закутался в одеяло и, кометой пролетев общую гостиную, ворвался в комнату Наты. Наперерез ему метнулась серая тень. Это удирал Зудука. В комнате было дымно. Ната стояла с ногами на кровати и с ужасом смотрела на пламя, плясавшее уже на обоях.

– Сделай что-нибудь! Этот болван облил тут все бензином для заправки зажигалок! – заорала Ната, увидев Мошкина.

Евгеша растерялся. Схватив с кресла тряпку, он принялся сбивать пламя, но безуспешно. Огонь был слишком сильным. К тому же новый крик Наты обнаружил печальный факт, что тряпка со стула – это платье Наты, которое она вчера из чувства сострадания, что никто не покупает такую дорогую вещь, утянула из бутика. Предварительно Ната влюбила в себя охранника, который рыдал от умиления, слушая, как звенит турникет.

Оставив платье в покое, Мошкин быстро оглядел комнату, глазами ища воду, но не нашел ее. В панике он выплеснул в огонь одеколон, стоявший на туалетном столике, но от такой прикормки пламя лишь взметнулось выше.

– Ты больной? Скорее, я сейчас сгорю!.. – вновь закричала Ната.

Огонь уже резво карабкался на простыню. Вся комната была в дыму.

– Прыгай и бежим!

– В новой синтетической ночнушке? Через огонь? – поинтересовалась Ната с тем нелогичным женским упорством, которое заставляет дамочек с куриным упорством ползать и искать десять копеек, выкатившиеся из кармана при попытке перебежать скоростное шоссе. И после этого они еще боятся мышек и наносят десять садистских ударов тапкой бедному таракану, покинувшему сей бренный мир уже после первого!

Не зная, что делать, вконец растерявшийся Мошкин сделал то единственное, что пришло ему в голову. Топнул ногой, пытаясь затоптать пламя, и крикнул:

– Да погасни ты!

Огонь, едва начавший входить во вкус, растерянно дрогнул. В пляске дыма обнаружилось нечто виноватое и даже приниженное. Мошкин почуял свою силу. Это было упоительно.

– Кому сказал: погасни! – завопил он тем ужасным голосом, которым капитан корабля разговаривает во время шторма с глухим боцманом.

И огонь вдруг погас. Дым истаивал, поднимаясь к потолку. Мошкин застыл, как статуя командора, внезапно обнаружившая, что Дон Жуан мирно меняет в ванной крантики, в то время как донна Анна жарит на кухне котлеты. Ната пришла в себя первая. Возможно, потому, что никуда из себя и не уходила. Она одернула ночнушку и села.

– Открой окно! – велела она.

Евгеша послушно открыл. В окно ворвалась метель.

– Я что, просила открывать широко? Мне холодно, головой думать надо! Закрой! Оставь щель!

Мошкин затосковал, обнаружив, что добровольная услуга успела превратиться в принудительную.

– Ты все понял? Ты повелеваешь огнем, – спокойно, как о чем-то совсем рядовом, сказала Ната.

– Не огнем – водой, – поправил Мошкин.

– Раньше только водой, а теперь и огнем. Дай мне со стола коробок со спичками!

Мошкин дал. Ната достала одну спичку и отставила руку.

– Вели ей зажечься! Представь, что спички касается пламя! Ну, раскачивайся! – приказала она Мошкину.

Евгеша смутился. Он не любил никому приказывать.

– Спичка, ты зажжешься, да? – попросил он так виновато, будто был должен спичке денег.